Повесть о настоящем человеке
   

    У меня в кармане мало ли что.
    У меня пистолеты какие-то в мозге.
    Но продавщица сказала “господи”,
    одевая старое как потные сны пальто.

    И только успела шепнуть “уходи” кассирше.
    А я уже начинал стрелять.
    А с улицы ублюдки на смерть косились
    чтобы знать.

    А потом жуки в государственной форме,
    чье насилье смешно, как удавка на шее трупа,
    в кабинетах читали мне Сорокина “Норму”,.
    И я подписывался после каждого слова как сука.

    Какая-то мать приносила мне лук и гнилое тесто.
    От ее любовишки мне было липко и пахло.
    У меня был сифилис, душа и невеста —
    в прелой тряпке голая и в щетине палка.

    Этой щеткой моей жены мыли пол стаи хищных женщин,
    и она волочилась по тюремному коридору,
    матерясь как блядь и просила в конце, чтоб меньше
    ей оставалось жить, чем тот срок, который

    мне оставалось сидеть как куре на яйцах смерти,
    в камере на 114 человек мозга и кала,
    верней в человечине на 30 квадратных метров.
    А с невестой сделали то, что она сказала.

    Когда моя яростная морщинистой страстью единственная любовь
    мертвая тащилась в другие ады сквозь морг,
    тогда я увидел как ухмыльнулся бог
    и понял кого он ест в абсолютной похоти. До сих пор

    просыпаясь дома после пятнадцати лет тюрьмы,
    я пью мочу и ем сорокинский кал,
    чтобы пройдя сквозь все промежутки тьмы
    я пришел к тому, кто меня искал.

    Я вижу на небе зубы, пасть и язык.
    Я знаю кто меня прожует нутра топором.
    И какая-то мама с кусками сала и колбасы
    со мной за решеткой разговаривает хищным ртом.

    У меня в карманах мало ли что потом.
    Я выйду когда-нибудь и куплю себе хитрый нож.
    И дети, которым скучно и как-то еще
    будут плакать и писать на меня, которому ну и что ж.

    А красивая девушка с глазами зеленой дрели
    уже никогда не просверлит мой дикий мозг.
    И когда она, выпрыгивая из постели
    пожелает может быть каких-нибудь роз,

    я глаза и кожу в нули и щели
    превращу, и она растечется крови душем.
    А потом я уйду в добровольный тоннель расстрела
    оттого, что мир как был, так и остался скучен.

    Машенька и Медведь

                 «Только детские книжки читать..."
                                                      Мандельштам

    Чертовой курицы грязный угрюмый клюв.
    Рядом огромный измученный волкодав.
    Когда вы удавитесь, тогда я вас полюблю.
    Я буду мягкий и крепкий на шейке шарф.

    Когда уже пошло любовники и друзья,
    Когда вы, дама, смерти пришли хотеть,
    Вы валидол глотали и пили яд.
    Теперь мы в сказке, как Машенька и Медведь.

    И три медвежонка тоже глядеть придут,
    Когда я, дама, в пруду вашу грудь и вас
    Топить угрюмо и медленно буду. Тут
    И бешенный кролик бы в дикий пустился пляс.

    Такой у нас убийственный первомай.
    Такое у нас тревожное торжество.
    Такое у нас прожорливое естество -
    Ему неживой желается каравай.

    Так ножичком нужно страсти расковырять,
    И нежность червей кровавых вкусить успеть,
    И мертвых кусать, и детские книжки читать,
    И стать простыми, как Машенька и Медведь.
    1997 г.

    Третий лишний
   

    Нас было трое. И третий был лишний.
    Каждый имел оружие и цианистый калий.
    Каждый имел всё.
    Последняя война уничтожила людей,
    оставив рай предметов.
    Бери. Не хочу.
    Разучившись суетиться и пользоваться, сутками мы лежали
    без разговоров и дел, стараясь не смотреть друг на друга.
    Зачем смотреть?
    Я знал, что увижу — скуку и ненависть.
    Зелинский тысячу раз уже мог пристрелить лишнего.
    Яцек мог вылить яд в пиво.
    У меня было много времени,
    чтоб обдумать, с кем из них мне
    менее претит продолжать существование.
    Идеальные условия для убийства.
    Но мы тянем и тянем.
    Третий лишний.
    Он вызывает ненависть.
    Нервная выматывающая ненависть.
    Уничтожить третьего — она исчезнет.
    Останется скука.
    Ждем.
    Я знаю, что будет дальше — ненависть станет скучной.
    Ее нельзя длить вечно.
    Третий лишний.
    Я знаю, что это единственная проблема, связывающая нас
    с реальностью. Другой не будет.
    В этом огромном бесплатном супермаркете, в сущности,
    это всё, что у нас есть.
    Третий лишний. Кто?
    Трое оставшихся в живых,
    в прошлом абсолютно разных людей,
    сутками думали об одном и том же. Думали слово в слово,
    как три настроенных на одну программу машины.
    Третий лишний. Кто?
    Я проснулся. Боже.
    Мозг заработал по той же схеме. Неужели
    я не смогу думать ни о чем другом? Неужели я не смогу не
    думать? Попробую избавиться от слов.

    Черт знает каким способом, но я думаю.
    Дело не в словах.
    Третий Лишний.
    Я понял, кто это.
    Это я.
    Осталось выбрать,
    каким способом покончить с собой.
    Нет.
    Сам я не смогу.
    Пусть кто-нибудь из них.
    — “Зелинский!” — я обернулся к нему. —
    “Зелинский! Яцек!”
    Рядом со мной лежали два трупа.
    Трое абсолютно разных людей
    приняли одно и то же решение.
    Я лишь немного опоздал.
    Я один.
    И двое мертвецов.
    Мертвый — уже не одинокий.
    Двое мертвецов.
    А я живой.
    Третий лишний.